Россию к 1917 году спасал только социализм — все остальные альтернативы вели страну к распаду

Споры о том, была ли Россия к 1917 году империалистической державой, часто упираются в упрощённое понимание марксизма. Если империализм — это только тресты размером с американский «Стандард Ойл» и колонии по всему миру, то да, Российская империя выглядит бледно. Но марксизм — это не сравнение цифр по шаблону, а метод анализа конкретной исторической реальности. И эта реальность показывает, что российский капитализм, пройдя путь ускоренной, часто уродливой монополизации, встроился в мировую империалистическую систему как её неотъемлемая, хотя и специфическая, часть. Его особенность не отменяла сути, а лишь делала его противоречия взрывоопасными.

Ключ к пониманию — в диалектике общего и особенного. Общее — это действие закона концентрации производства и капитала, открытого Марксом. В России он проявился с ошеломляющей быстротой. Возьмём сухие цифры: к 1914 году горстка монополий держала в кулаке целые отрасли. Синдикат «Продамет» контролировал почти 90% продаж чёрного металла, «Продуголь» — свыше 70% добычи угля в Донбассе, «Продвагон» был полным хозяином вагоностроения. Это не просто крупные фирмы, это уже классические монополии, диктующие цены и душащие конкурентов. Но особенное было в том, что они часто росли не из свободной конкуренции, а как на дрожжах государственных заказов и покровительственных тарифов. Царизм, нуждавшийся в современной промышленности для военно-политического выживания, стал их главным «инкубатором».

Второй признак империализма — сращивание банковского капитала с промышленным и образование финансовой олигархии — тоже был, но с русской спецификой. Финансовый капитал в России был, по сути, сращён не с двумя, а с тремя силами: с промышленными монополиями, с государственным аппаратом и, что критически важно, с иностранным капиталом. Банки, вроде Русско-Азиатского или Петербургского международного, напрямую контролировали гигантские промышленные концерны. Но за спиной многих из них стояли парижские и лондонские кредиторы. К 1914 году до 40% акционерного капитала в ключевых отраслях — металлургии, угледобыче, нефти — принадлежало иностранцам. Русский империализм был, если можно так выразиться, империализмом зависимым, периферийным. Он не столько сам вывозил капитал, сколько был объектом его приложения, сырьевым придатком и рынком сбыта для более развитых центров системы — Англии, Франции, Германии.

Здесь мы подходим к главному диалектическому противоречию. С одной стороны, Россия была активным участником империалистического передела мира. Она боролась за сферы влияния в Персии, претендовала на проливы Босфор и Дарданеллы, ввязалась в мировую войну за передел колоний. Её буржуазия и дворянство жаждали своей доли в империалистическом пироге. С другой стороны, её экономическая база для этой борьбы была пронизана феодальными пережитками. Крупнейшим землевладельцем и главным охранителем старых порядков оставалось дворянство. Миллионы крестьян жили в условиях общины, страдая от малоземелья и отработочной системы, которая была прямым пережитком барщины. Это создавало чудовищное напряжение: промышленность существовала в океане нищей полуфеодальной деревни.

Это противоречие между новыми капиталистическими производительными силами и старыми производственными отношениями в деревне и политической надстройке в виде самодержавия и было тем горючим материалом, который сделал Россию «слабым звеном». Ленин, вводя этот термин, как раз и указывал на эту диалектику: империализм здесь был уже достаточно развит, чтобы втянуть страну в смертельную мировую конкуренцию, но слишком слаб и уродлив, чтобы справиться с порождёнными им же социальными антагонизмами. Монополии, выросшие под крылом государства, были неэффективными и технологически отсталыми. Рабочий класс, сконцентрированный на гигантских предприятиях, подвергался жестокой эксплуатации, что делало его невероятно революционным. Крестьянство мечтало о земле, которую контролировали помещики-капиталисты.

Первая мировая война стала катализатором, обнажившим все эти язвы. Зависимость от иностранных технологий обернулась снарядным голодом, сращивание государства с монополиями — чудовищной коррупцией на военных поставках, отставание в развитии — технической беспомощностью армии. Война требовала мобилизации всех ресурсов, но полуфеодальное государство было для этого непригодно. Февраль 1917 года смёл самодержавие, но Временное правительство, защищавшее интересы той самой компрадорской буржуазии и помещиков, не могло и не хотело решать коренные вопросы — о мире, о земле, о контроле над промышленностью. Оно пыталось продолжать империалистическую войну, что и стало его смертным приговором.

Таким образом, Октябрьская революция стала взрывным разрешением того клубка противоречий, который породил специфический русский путь в мировую систему капитализма. Этот опыт блестяще подтверждает марксистский тезис: законы развития капитализма действуют везде, но проявляются они каждый раз конкретно-исторически. Игнорировать русский империализм, ссылаясь на его отсталость, — значит впадать в метафизику, не понимать диалектики мирового целого, где сильные и слабые звенья одной цепи взаимно обусловливают друг друга. Российская империя рухнула не потому, что была вне системы, а именно потому, что была её перегруженной внутренними противоречиями частью.

Подписывайтесь на наш журнал, ставьте лайки, комментируйте, читайте другие наши материалы. А также можете связаться с нашей редакцией через Телеграм-бот - https://t.me/foton_editorial_bot